Иваново-Вознесенск – Москва
Тифлис – Москва
Микаэл Мазманян
Козиха и ее окрестности
Родительский кров + Театр
Война. Уфа
Москва моего отрочества

МГИМО 50-х
Волхонка, 14
Дочь командира

ИЭМСС АН СССР
Ота Шик – реформатор 60-х
Мой сектор
Необычная Югославия
Последние радости 68-го

Институт Богомолова
Журнал Аганбегяна
Комиссия Федоренко

Венгерская Народная Республика
Польская Народная
Народная Республика Болгария

Стокгольм. Институт восточноевропейских исследований
Женева. Европейская Экономическая Комиссия
Галопом по США: Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Вашингтон
В гостях у японских социалистов: Токио, Киото
Испанские впечатления: Мадрид, Толедо
Венский институт сравнительных экономических исследований
В Западной Германии — до и после объединения
Англия в моем сердце
Италия. Европейская ассоциация сравнительных экономических исследований
Хельсинки. Восемь лет в правлении UNU/WIDER
Сеул: конференция Международного центра экономического развития

Чем я занимался до 92 года
Либерал в стане демократов

Мой взгляд на мемуары

        На переломе тысячелетий у всех вдруг вспыхнула страсть к самоидентификации. Книжные полки стали гнуться под тяжестью жизнеописаний. А время романа — стремительно уходить в прошлое.
    Поначалу казалось, что это — по понятным причинам — только у нас в России и других бывших социалистических странах. Но нет: о том же говорит француз Филипп Лежен, создатель Ассоциации в защиту автобиографии. Он считает, что сейчас вообще наблюдается рождение нового литературного жанра: "Разве не обогащая и преобразуя то, что презирали как чтиво, годное лишь для женщин и детей, несколько веков назад родился роман? И как знать, не произойдет ли то же самое в двадцать первом веке с автобиографией?" ("НГ Ex Libris". 2000. 2 марта).
    Продолжим его вопрос и спросим себя: а не является ли это стремлением самоутвердиться, чтобы не потеряться в эпоху постмодерна? Вернуться из растерянности ХХ века к Богу: ведь никакая наука, а только Он может объяснить, почему ты пришел в этот мир, каково твое предназначение на Земле.
    И еще одно немаловажное обстоятельство. Современный человек стал, по моим наблюдениям, больше доверять искусству, оперирующему реальными фактами, чем фантазией автора (1). По крайней мере, стал лучше воспринимать литературу, в которой эти факты органически вплетены в ткань произведения. Отсюда и растущий интерес общества к жанру non-fiction.
    Мне особенно интересны мемуары, написанные экономистами, рядом с которыми довелось долгие годы жить и работать. Книги очень разные по звучанию: "Моя летопись переходного периода" О.Т. Богомолова и "Curriculum vitae" Н.П. Шмелева, "Неиспользованный шанс. Полтора года в правительстве" Л.И. Абалкина и "Дни поражений и побед" Е.Т. Гайдара, "Тщательно спланированное самоубийство" О.Р. Лациса и "Вспоминая прошлое, заглядываю в будущее" Н.П. Федоренко, "Российская экономика. Истоки и панорама рыночных реформ" Е.Г. Ясина и "Российские научные школы в 60—80-е годы. Записки экономиста" В.К. Фальцмана, "Анкета" Е.З. Майминаса и "Свеча" М.Я. Лемешева, "Люди науки" А.В. Аникина и "Я — экономист (о себе любимом)" Игоря Бирмана. Недавно полученная в дар от В.Д. Белкина книга "Тернистый путь экономиста. Воспоминания о прожитом и размышления о грядущем".
    Каждая из книг ярко высвечивает автора. Уже одно это к ним притягивает. Но еще больше захватывает увиденный разными глазами мир. Тот самый мир, в котором прошла и моя жизнь и где многое видел и сегодня вижу не совсем так, как мои коллеги.
    Академик Николай Петраков на конференции, посвященной 90-летию профессора А.М. Бирмана, сказал, что надо читать дневники, а не мемуары, которые всегда лгут. Но это не ложь, если она, конечно, не преднамеренная. Дневник фиксирует текущие события, поэтому он пассивен. А взгляд на давнее и недавнее прошлое из сегодняшнего дня вольно или невольно — активен, можно даже сказать — интерактивен, и поэтому он мне больше по душе. Не это ли имел в виду Пушкин, сказав, что "воспоминание самая сильная способность души нашей"?
    К тому же, писал К.С. Станиславский, время — прекрасный художник, оно может опоэтизировать (не в смысле приукрасить, а в смысле сделать художественным, отсеяв несущественные подробности) любое, даже самое тяжкое воспоминание. Так что мемуары — это не только благодарная дань тому неповторимому, что ушло, но еще живо стоит перед глазами. Это, если хотите, и литературный текст.
    Мемуары в то же время — частица истории. Во время одной телевизионной дискуссии Саша Чубарьян, мой давний приятель, директор Института всеобщей истории, мягко возразил Ирине Хакамаде, которая заявила, что не считает историю наукой. Он сказал, что история действительно не только наука, но в известном смысле и искусство, поскольку оперирует не одними документами, но и образами. То есть создает общее видение эпохи, являясь поэтому, как и воспоминания, литературным текстом. Что это, ложь? Или все-таки правда, только, может быть, более глубокая, чем та, что лежит на поверхности в дневниках и архивных документах?
    Мне кажется, что воспоминания должны являть собой, по возможности, не разновидность делового отчета или научного исследования (это очень уважаемые жанры, но совсем другие), а как можно полнее отражать все многообразие жизни. Тогда, кстати, и деловая их часть станет понятней. Иногда мемуаристы просто стесняются так писать. А зря. Воспоминания — это особый литературный жанр.
    В не столь отдаленные советские времена ко всяким там "кочкам зрения" отношение было уничижительным. Им угрожающе противопоставлялась единственно "правильная" партийная точка зрения. Это относилось и к мемуарам. Хочется верить, что такое отношение навсегда ушло в прошлое и теперь каждый имеет право на свои воспоминания. Свои-то свои, но тоже смещающиеся во времени. Ведь пока они пишутся, сдвигается твое понимание и вчерашнего, и сегодняшнего. Поэтому смотри, читатель, когда автор поставил последнюю точку.
    Каким должен быть стиль мемуаров? Да таким, каков сам автор. Ведь не только приводимые факты и то, как они интерпретируются, но и язык повествования может многое сказать о пишущем. И об эпохе, в которую он жил и писал. Собственно, все это вместе взятое и составляет сюжетную канву воспоминаний. То есть делает их и в самом деле литературным произведением.
     Со дня окончания вуза, то есть полвека, я проработал в экономических институтах Академии наук СССР/России. Думаю, что неплохо знаю эту среду. Поначалу хотел даже озаглавить свои записки "Экономическая наука изнутри". Но потом передумал: содержание их много шире. "Безмолвное знание" — лучше, пожалуй, не придумаешь.
    Безмолвное, потому что оно, не приобретенное специально, — как океан, в котором память каждого нового поколения, как волна, накатывается на память предыдущего. Все куда-то трагически исчезает — и никому нет дела до этой неофициальной истории. Безмолвное еще и потому, что является негласным соглашением с самим собой, чем-то вроде внутреннего обета на всю жизнь, четко очерчивающего допустимые для себя границы Добра и Зла. Может быть, это и есть то, что скрывается под несколько расплывчатым понятием совесть. У каждого она своя, и каждый сам волен определять ее полюса.
    Воспоминание всегда выборочно. Какие-то наиболее яркие, порой мельчайшие подробности в твоей памяти. Почему сохранились именно они, а другие либо стерлись, либо вспоминаешь о них неохотно? Почему, например, я большое внимание уделяю своим зарубежным вояжам? Отвечу просто: это моя работа и часть моей жизни. Я и сейчас, когда пишутся эти строки (а мне только что стукнуло 73), продолжаю заведовать центром сравнительных экономических исследований Института международных экономических и политических исследований РАН. И читать в Институте бизнеса и экономики Калифорнийского государственного университета курс по компаративистике для студентов МВА. Наверное, память просто отбрасывает те факты, которые не укладываются в основную линию твоей жизни.


(1) Всевозможные happenings в театре и кино и reality-shows на телевидении, возросший интерес к фотографии вместо живописных полотен, обычные женщины вместо изысканных моделей в рекламе и т.п. Обратно в текст